Ты навсегда в ответе за всех,
кого приручил.
(Антуан де Сент-Экзюпери)

Гусиная охота – дело сидячее.
Бывает – затаишься в скрадке, часами ничего не летит, слушаешь тишину, ждешь заветного «ка-га,ка-га», и нет его долго, бесконечно долго. А потом вдруг сразу, будто волной – налет, стрельба чуть не навскидку, подряд, раз за разом, с одной стороны, с другой налетают, а потом опять – как отрезало: долгая тишь вековечной тундры, чтобы тебе, разгоряченному суматохой, удачным дуплетом или досадным промахом, отдышаться, утихомирить бубнящее сердце, вернуться в стерильную тишь Вселенной, ощутить себя малой частицей непостижимой бесконечности ее пространства и времени ее…
...Валера был молодым, гусиной охотой заразился недавно и усидеть на месте никак не мог – все ему казалось, что над тем бугром, или над этим, или над дальней излучиной гусь идет гуще, чем там, где он сидит. И он бегал, таскал профиля с места на место, подолгу нигде не усиживался, чем отпугивал сторожкую птицу, а если и налетало что – мазал, торопясь, расстраивался еще больше, снова менял место.
Но я не об этом. Хотя это важно, это нужно сказать, чтобы как-то понять остальное. Дело даже не в гусях. Дело в куропаче...
...Он был храбрее других. Или доверчивее. Я не знаю. Во всяком случае, когда я шел к своему скрадку, он сидел на соседнем бугре и улетать не хотел. На грязно-желтом фоне прошлогодней травы, только-только освободившейся от снега, он был прекрасно виден – белый, с коричневой уже головой и шеей, краснобровый весенний боец в полной боевой форме.
Пятьдесят шагов, тридцать, вот уже на верный выстрел, другой бы давно, заквохтав, сорвался, а он сидел. Двадцать шагов...
- Ты что, не боишься? - сказал я ему. - Я же опасный, с ружьем. Я человек.
Он переступил с ноги на ногу, пригнулся пониже, но не взлетел. Глаз его, обращенный ко мне, настороженно отсверкивал в тусклом закате. Солнце, размытое дымкой, висело над горизонтом низко, легкие облака клубились, гнал их верховой ветер над тундрой, с юго-запада к океану.
Из любопытства перед такой смелостью птицы, хорошо мне знакомой, я остановился. Бывает, идешь вроде бы мимо, и куропаткаПодборка разных фотографий, походных эпизодов, каждый из которых лишь на секунды был сюжетом, отражающимся в глазах, но навсегда оставшимся в памяти. терпит, не взлетает, надеется, что пройдешь стороной, не заметишь, но стоит остановиться – и все, не выдерживают нервишки у нее, суматошно уходит, поняв, что и так задержалась, подпустила до невозможности близко. А этот – сидит. Вжался в кочку поглубже, понимает, что на виду, белый на бесснежном бугре, а сидит. Не уходит.
- Ладно, – говорю ему вслух. – Я не опасен для тебя, я куропаток на гусиной охоте не бью. Но откуда тебе знать это? Среди нас ведь такие есть – палят во все, что летает, что движется, во все, что живое. Откуда ты знаешь, что я не трону, что я не из них? Вот, видишь, ружье. Секундное дело...
Он не спорхнул со своего бугра.
Я прошел мимо него в свой скрадок. Я возился там, устраивался капитально, надолго /на три дня прилетели/,чтоб все под рукой – манок, патроны, ружье, чтоб обзор был – ветки поправлял, умащивался, чтобы сидеть удобно...
Он не улетал. Он сидел на своем бугре, в десяти шагах от меня, и наблюдал молча, настороженно.
Я пошел расставлять профиля, ходил, гремел ими, с ружьем наготове, весь на слуху, не гагакнет ли где, постоянно вскользь – взглядом по горизонту (гусь имеет привычку налетать именно в этот момент, когда отвлекся и не ждешь его, именно в этот момент!), и каждый раз попадался мне на глаза этот удивительной храбрости куропач...
Ну, хорошо, думал я. Начнется охота. Стрельба. Улетишь ведь. И уже было как-то неловко перед ним – он здесь живет, это его бугор, а я пришел незванно сюда, чужой здесь, пришел и уйду /в понедельник на работу/, но успею стрельбой и шумом своим нарушить покой и извечное течение жизни на этом бугре среди бескрайней Большеземельской тундры, жившей своим порядком до меня тыщи лет и после меня тыщи лет жить вековечно настроенной. Случайный гость и нежеланный, однако вот – прилетел, извините, придется потерпеть, царь и покоритель природы, страсть у меня – весенняя охота на гусей. Придется потерпеть…
Налетели гуси, стрелял. Оглянулся – сидит, в кочку вжался, но не слетел, вовсе удивительно. Занял свой бугор – и ни с места. Молодец, мужик. Уважаю.
А потом опять – тишина. На часы. На долгие часы иной раз. Шевелиться нельзя /может налететь молча из-за спины, заметит – облетит/, безмолвие полное, до звона в ушах, и вот эти часы ожидания – лучшее время гусиной охоты. Ради них и летишь сюда из городской суеты, их ждешь целый год, этих сладких весенних часов, от мая до мая, никакой отпуск на морях и югах не дает такого отдыха от повседневной суматохи города. Речка течет, пожурчивает на шиверах. Льдины плывут. Плывут облака, и в каждом видится – то диковинный зверь, то лицо человеческое в причудливом шлеме, кобылица гривастая, дева с косой… Песец пробежал по угору на той стороне, лохматый, пестрый, весенний, вынюхивал что-то у самой кромки воды...
Взмывает бекас, блеет брачную песню свою в поднебесье, пичуга садится на куст, чик-чирик, блестит любопытным глазом: кто ты, откуда, я живу здесь всегда, и не было тут тебя раньше, с чем пришел ты – с добром ли, со злом? Бояться тебя? Не надо бояться меня. Извини. Потерпи. Тебе я не сделаю зла. Чайка повисла над головой, разглядывает меня одним глазом, другим. И тебе я не сделаю зла. Я не надолго. Мне гуси нужны. Лети по своим делам, не мешай. 
- Ква, ква, ква! Кабэба, кабэба!
Это заговорил мой бесстрашный сосед, куропач. Я успел забыть уже о нем в тишине этой тундровой, в ощущении необъятности мира, в этом пронзительно-вечном покое Земли и Вселенной, дарованном мне на мгновенье...
- Все! Все, все, все! – вдруг меняет тон мой сосед, и слышится мне в этом крике его, суматошном, надрывном, не просто квохтанье, как раньше, но тревога уже какая-то. Растерянность, что ли.
Скрадок сделан так, что сидишь – и не видно тебя, а сам видишь горизонт сквозь кусты, чтобы не прозевать гусиный силуэт в небесах, увидеть его раньше, чем он тебя. А поднимешься в полный рост – широкий обзор, удобно стрелять, как бы гусь ни летел – низом ли, верхом, ничто не мешает. Но встал – и вся твоя маскировка уже не скрывает тебя, виден ты, чужероден в привычном пейзаже и опасен – огонь и грохот, смертельный свинец, и если приличный стрелок – тяжелыми комьями падают гуси с глухим ударом о землю…
- Все, все! Все, все, все! – опять истошно кричит мой сосед, и я поднимаюсь взглянуть, что там случилось. А ничего не случилось особенного. Весна. Тундра. И жизнь. Соперник прилетел на бугор, завязалась драка. Петухи. Именно этот бугор, оказалось, почему-то престижен для них, и претендент к моменту, когда я поднялся, уже начал теснить моего куропача /надо же – я уже знаю его «в лицо», у него от коричневой шеи два темных пера на груди, как раздвоенный галстук – раньше линять, что ли, начал?/, и он отступал уже к дальним кустам, и отчаянно причитал «все, все, все».
- Эй, ты! – крикнул я, стоя в полный рост. – Пошел вон! Это наш бугор!
Пришелец услышал меня, потом увидел, и дал деру с паническим криком. Я думал – улетят оба. Нет. Мой сосед отряхнулся, торопливо взбежал на вершину бугра и, победно оглядываясь, вытянув шею, закричал окружающей тундре:
- Кабэба, кабэба, кабэба! Ква, ква, ква, ква! Кабэба, кабэба!
Так повторялось потом неоднажды. И я уже знал – когда мой Кабэба кричит «кабэба»,значит – все в порядке, но когда он кричит «все, все, все» – надо выручать мужика. И срабатывало безотказно. Едва увидев меня, поднявшегося в рост, соперник в панике покидал поле боя, а Кабэба, отряхнувшись, семенил на бугор и победно орал:
- Ква, ква, ква! Кабэба, кабэба, кабэба! 
Мол, знай наших, не подходи, зашибу!
Так было и на другой день, и на третий.
Налетали гуси, я стрелял, выходил подбирать, возвращался с добычей, и Кабэба помалкивал в эти минуты, но с бугра не слетал, и когда опять затихало, оживлялся, призывно кричал:
- Кабэба, кабэба, кабэба!
Его услышали. Разминая затекшие ноги, я встал потоптаться во время затишья, когда гусиный лет прекратился, и на бугре увидел уже двоих. Но второй была она. Она тоже уже начала линять, шейка и грудь утратили зимнюю белизну, появились пестринки, и она мирно паслась, что-то склевывая на бугре, а Кабэба ходил вокруг, веером распустив хвост, и поквахтывал нежно.
Если боевой его клич и победный, и даже растерянный в крутые моменты драки еще можно передать как-то человеческим языком и буквами на письме, то этих звуков любви передать не берусь. Он отвоевал свой бугор, заслужил это счастье и говорил теперь на языке, понятном только им двоим...
Я не знаю, как он ей объяснил, но и она не боялась меня. Я снова стрелял по гусям, выходил, поправлял профиля, возился в скрадке, а они – буквально рядом, в десятке метров от меня, ничуть не смущаясь и не боясь, любили друг друга. И я, смешно сказать, чувствовал себя как-то причастным к этому состоявшемуся счастью новорожденной их семьи, будто оказался у друга на свадьбе после того, как нам вместе пришлось повоевать за невесту с парнями из соседней деревни...
...Вертолет запаздывал.
Мы уже упаковали рюкзаки, свернули палатку, и погода вроде установилась летная, а борта все не было. Ружья не зачехляли пока (а вдруг налетит!) – гусь любопытен бывает и необъяснимо беспечен порою, на голом месте может внезапно налететь на выстрел.
Молодой наш Валера и здесь не усидел, пошел побродить – поблизости, мол, вертолет услышу, прибегу. Помаячил неподалеку, потом ушел за холмы, пропал из виду. Мы понимали его – с этой беготней с места на место он так и не взял ни одного гуся, а улетать «пустым» – кому охота! Пока не загрузились в вертолет, все еще есть надежда.
И точно – громыхнул выстрел из-за холмов. И порадовались мы этому выстрелу – если опять не промазал, значит – «с полем» Валера. Судя по тому, что выстрел один, второй не понадобился – похоже, не промазал.
Он не промазал. Он вышел из-за холма, улыбаясь, в одной руке ружье, в другой добыча. Две куропатки.
- Вот так надо стрелять, – весело сказал он, подходя. – Одним выстрелом сразу двоих! – И, бросив их к нашим трофеям, добавил: – Дурные какие-то. Подпустили вплотную.
У собранных рюкзаков, на влажной земле, рядом с крупными налитыми телами убитых нами гусей лежали два белых комочка. Пара темных перьев, как раздвоенный галстук, на груди одного из них – слиплась от крови.
Я в ответе за это.

Рассказ Дмитрия Стахорского  - победителя 1-го этапа Пятого конкурса "Север - страна без границ" (3 место, 1 этап).